Марина Есипенко: принцесса Турандот и семейный бюджет
Народная артистка России, актриса Театра имени Вахтангова и певица, звезда сериалов «Александровский сад» и «Моя любимая ведьма» Марина Есипенко помнит времена, когда сосиска с гречкой были деликатесом, никогда не брала кредитов, старается не тратить лишнего и помогать ближним, потому что жизнь коротка и нужно верить в свою мечту. Подробности — в эксклюзивном интервью специально для рубрики «Звездные истории».
— По пути к вам я проходила мимо Театра имени Вахтангова и фонтана «Турандот». Вы играли принцессу Турандот. Заходя в театр, вы обращаете внимание на фонтан?
— Конечно. Раскрою секрет. Когда фонтан только готовили к открытию, ко мне подошла архитектор и говорит: «Мариночка, а вы знаете, что памятник лепили с вас?» Я говорю: «Да что вы?! Не говорите никому!» Сначала художник Александр Бурганов замыслил памятник в виде балетной пачки. Балетная пачка была одним из трех моих костюмов: обычно у Турандот всего один костюм, а у меня было три. К пачке прилагалась огромная, похожая на пагоду шляпа. Архитектор сказала: «Когда я увидела этот вариант костюма — балетная пачка, из которой торчит куст роз, — предложила Бурганову посмотреть спектакль с вами». И после спектакля у него родился образ Турандот, который мы видим. Я когда впервые увидела этот фонтан, подумала: «Где это он увидел такие толстые ноги?» В шутку меня называют принцессой Турандот в третьем поколении: первый спектакль ставил Евгений Баргатионович Вахтангов, потом Рубен Николаевич Симонов (главный режиссер Театра им. Вахтангова в 1939–1968 годах. — Прим. ред.) восстанавливал этот спектакль, а вот в девяносто первом году Гарий Маркович Черняховский (режиссер, актер, театральный педагог и режиссер-постановщик телепередачи «Вокруг смеха». — Прим. ред.) возобновил спектакль со мной в главной роли. Я играла его шестнадцать лет.
— Принцесса Турандот у разных режиссеров, наверное, разная была?
— Костяк постановки оставался тот же, в основе — сказка Карло Гоцци. Но каждый раз менялись шутки и маски, в зависимости от времени. Шутки двадцать второго года, а это были времена НЭПа, было не перенести в шестьдесят третий год. А шутки шестьдесят третьего невозможно было перенести в девяносто первый. Комедия дель арте (вид итальянского народного уличного театра, спектакли которого создавались методом импровизации на основе сценария, содержащего краткую сюжетную схему представления, с участием актеров, одетых в маски. — Прим. ред.) тем и хороша, что в нее можно вставлять какие-то словечки, новые шуточки.
— То есть по постановке «Принцессы Турандот» можно проследить, как у общества меняется чувство юмора?
— Конечно. Чувство юмора — это такая вещь, вроде бы малоощутимая, но очень зримая. Во все времена людям было над чем посмеяться и над чем погрустить. Но текст героя сохранялся от и до. Менялись обстоятельства, вещицы, но не персонажи.
— А в вашем детстве была какая-нибудь вещица, которую вам очень хотелось иметь, но семья не могла себе позволить купить?
— Мы жили в Омске, в маленьком дворике из трех домов. Там жила девочка — моя подружка. А у меня тогда была игрушка любимая — мишка маленький, старенький, он мне от кого-то достался, в общем, был уже такой поживший мишаня. И вот той моей подруге подарили резиновую куклу, да еще немецкую — не твердую, мягкую. Она закрывала глаза и говорила: «Мама! Мама». (Копирует тоненький механический голос куклы.) Эта кукла и стала моей мечтой. Подружка любезно давала ее подержать, поносить, попеленать, но ненадолго. А я еще была кошатницей и собачницей с детства. Всех спасала и приносила в дом, а мы жили в однокомнатной квартире, и мама говорила: «Куда?! Ну скажи мне, куда их всех?!» Так вот,
у меня была мечта,
чтобы собаки и кошки не болели.
— А они все в результате оставались у вас?
— Маму удалось уговорить оставить двоих. Бездомные собаки и кошки очень быстро погибали, потому что зимы были суровые, но... не будем о грустном. Зато потом, когда я переехала в Москву, привезла с собой из Сибири кошку, которая прожила со мной одиннадцать лет. Потом у меня родилась дочка Даша, у нее обнаружилась аллергия на кошек, и мне пришлось отдать кошку своей подруге, у которой она прожила еще семь лет. А сейчас у меня живет пес Рекс, ему уже двенадцать. И совсем недавно мы взяли бестолковую, но очень хитрую Клюкву.
— Кошку?
— Собаку. Тоже немецкую овчарку — подружку нашему Рексу. Чтобы ему было веселее и нам не было так грустно, когда уйдет Рекс.
— А к этому надо готовиться заранее?
— Ну, конечно. Ты же, когда берешь животное, понимаешь, что его век короче, чем наш. Я очень страдаю из-за этого — кошки и собаки становятся членами семьи.
— А не получается об этом не думать, а просто наслаждаться тем, что они живут здесь и сейчас рядом с вами?
— К сожалению, я всегда думаю о краткости нашего пребывания на земле.
— Краткости нашего пребывания? Даже если его сравнивать со временем пребывания кошек и собак?
— Да.
— Вы еще в детстве начали об этом думать?
— Да. Я это осознала в первый раз, когда у меня умер дядя, которого я очень любила. Мне было девять лет. Я прибежала к маме ночью: «Мамочка, как же так?! Мы все умрем, нас зароют в землю, и нас никогда больше не будет на земле! Страшно!» Мама тогда нашла для меня какие-то слова, но об этом думать я начала тогда.
— И сейчас страшно?
— Я думаю, что любому человеку это страшно. Может быть, не так страшно верующим, которые уже продвинуты в своей вере. Старцы говорят: «Ничего не бойтесь, смерти не бойтесь». А я вот думаю: «Интересно, они прямо совсем-совсем-совсем до конца в это верят?» Человек может говорить: «Все, скорее бы конец. Я устал, больше не могу», но в страшную минуту он все равно хочет жить. В этом наша суть — человеку хочется жить.
— Был ли момент в вашей жизни, когда вы отдавались на волю Божью?
— Да, бывает, в минуты отчаяния думаешь: «Господи, никак не получается и это и это». И воззовешь к нему несколько раз. И нет. «Ну нет, значит, нет. Значит, на то воля Твоя». Значит, так надо. А потом, как ни странно, проходит какое-то время, и ты понимаешь, что так для тебя и было лучше. Если бы было по-другому, ты бы больше страдал. Как ни странно...
— Это и называется смирением?
— Это, конечно, смирение. Вы знаете, у моей двоюродной сестры случилась беда. Она живет далеко от Омска — в трехстах километрах, в селе. И у нее вся жизнь — смирение. У нее родился очень нездоровый ребенок. Она растила его до двенадцати лет. Потом ей сказали: его надо в интернат, он не выживет. Потом у нее родилась дочка. С девочкой все нормально, слава тебе, Господи. Потом у нее родился еще один мальчик — с точно таким диагнозом, как у старшего сына. И вот она с ними почти не спит. Она всю жизнь не спит, потому что ухаживает за этими мальчиками. Сейчас одному сорок лет исполнилось, другому — восемнадцать. Потом муж запил и отрезал себе палец, стал инвалидом. И ко всему прочему — вот в сентябре этого года —
у них полностью сгорает дом.
Они успели только выскочить в ночных рубашках. Сгорает техника, на которой подрабатывала их дочка, чтобы прокормить семью. Сгорают телефоны. И как говорила моя сестра — и смех и грех, — сгорела даже вставная челюсть. А они очень верующие люди, они сказали: «Значит, так Богу было угодно». Вот это — смирение. Мы, родственники, конечно, помогли. И я написала в фейсбуке: «Люди, помогите!» И люди прислали денег, которых хватило на то, чтобы положить кровлю до зимы. И я тогда спрашиваю одну матушку: «Матушка, скажите, что же это такое: и одно случилось, и другое, и третье? Как это так?» Она говорит: «Такие люди нам посылаются для того, чтобы мы понимали: наши беды по сравнению с их — ничто».
— Думаете, смирение может прийти только к человеку несчастному? Или к счастливому оно тоже может прийти?
— Я думаю, что и к счастливому оно может прийти.
— А ваша сестра счастлива?
— По-своему счастлива. Счастлива оттого, что не сдала в интернат своего двенадцатилетнего мальчика в угоду себе, своему спокойствию и здоровью. Счастлива, что после пожара все остались живы. В какую сторону ты пойдешь, то и найдешь. Жизнь — это такой лабиринт, где каждая твоя мысль, каждый твой поступок приводят в какую-то выемку или загогулину.
— Но человек, который будет рассматривать хождение вашей сестры по лабиринту со стороны, подумает: «Она берет препятствие за препятствием, и ей никакого вознаграждения. А предполагается, что за страдание должна быть награда».
— Никаких вознаграждений мы не должны ждать. Если они и будут, то это будут дары. А ждать: «Господи, я сейчас совершил хороший поступок, дай мне теперь за это то-то и то-то», это неправильно.
— У вас были роли, в которых вы могли бы почувствовать хотя бы примерно то, что чувствует ваша сестра?
— Одна из моих первых работ в Театре Вахтангова — роль в спектакле Петра Наумовича Фоменко «Государь ты наш батюшка...». Я играла там Марию Гамильтон — любовницу Петра Первого, которую он в конце концов казнил из-за того, что она родила ребенка и «отбросила» его (утопила в водоеме. — Прим. ред.). И когда Петр спрашивал мою героиню на эшафоте: «чьего ребенка ты родила и отбросила?» — она шептала: «Вашего ребенка, государь». Прелюбодеяние — это всегда грех, тогда нередко избавлялись от незаконнорожденных детей, и за это полагалась смертная казнь. Петр ее казнил и велел заспиртовать ее голову и поставить в Кунсткамеру, «чтоб все видели, какие красавицы родятся на Руси». Вот это страшно.
— Фоменко что-то важное вам об этой роли говорил?
— Он о каждой роли очень много рассказывал. На репетициях даже народные и заслуженные артисты всегда сидели с тетрадками и записывали его слова. Он был кладезем очень точных вещей. Всего этого не пересказать, но с ним — с глыбой — можно было и посмеяться, и поплакать. А мне в то время до родин дочери было еще далеко. Петр Наумович рассказывал, как происходят роды, как я должна кричать и что в такой ситуации я, конечно, должна была обливаться слезами. А у меня такое настроение было прекрасное: была весна, и я не знала, как в таком настроении потекут слезы. Но Петр Наумович так виртуозно выстроил роль, что в нужный момент слезы потекли градом. И от этого я чувствовала кайф: «Я сделала это!» И душа взмывала ввысь от мысли, что
нет ничего невозможного.
— Душа взмывала ввысь от того, что нет ничего невозможного, или она тоже от чего-то должна была содрогнуться? Ведь без этого сложно заплакать...
— Конечно, она содрогается, когда ты работаешь. Мне-то, слава богу, есть что подложить под слезы — свои трагические случаи.
— И они уже в вашей жизни были — к той весне?
— Да, напроисходило всякого.
— Всякого, из-за чего действительно стоило плакать?
— А ведь ты плачешь, допустим, из-за отношений с человеком и думаешь: «Боже, какое это горе. Как это пережить? Нет, невозможно», а потом, спустя время, оказывается: «Господи, и что я из-за этого так убивалась?» Так происходит практически всегда.
— А сейчас о чем вы больше всего мечтаете?
— Больше всего на свете я хочу, чтобы все люди были здоровы, и близкие особенно. Я мечтаю, чтобы не было войны. Вообще на земле чтобы не было войны: чтобы не страдали дети, чтобы люди не отнимали друг у друга жизнь, потому что они не имеют на это права.
— Вы следите за информационной повесткой?
— А что за ней следить? Встал с утра, включил телевизор, и тебе оттуда — сплошной негатив: здесь пожар, там наводнение. Давайте про политику лучше не будем.
— Вы как-то сказали, что артист не должен заниматься политикой...
— Артист может говорить о политике, а вот идти в политику... Я думаю, что надо заниматься либо одним, либо другим. Хотя наш любимый художественный руководитель Михаил Александрович Ульянов (народный артист СССР, 1927–2007. — Прим. ред.) когда-то был вынужден пойти в политику и стать депутатом. Его избрала партийная ячейка единогласно. Но он искренне верил — как верит, наверное, сейчас Василий Семенович Лановой (народный артист СССР, артист Театра имени Вахтангова с 1957 года. — Прим. ред.), — что можно что-то сделать для страны, для людей. Он помогал очень многим людям. Например, на моих глазах шестнадцатилетняя девочка как-то пришла к Ульянову и сказала: «Спасибо за жизнь, Михаил Александрович». Он помог организовать ей операцию на сердце. Мы тогда были в Омске на гастролях, и когда она пришла и это сказала, у нас у всех слезы из глаз хлынули.
— А искусством на помощь себе и людям заработать невозможно?
— У нас были и есть звезды, которым платят большие гонорары за съемочный день. Конечно, они очень не бедные люди. Но это нормально, особенно если сравнивать с тем, как артисты за границей живут. А у нас звезды, которых знала вся страна, умирали в нищете, потому что процент с показа фильмов, в которых они снялись, им не отходил, и никому нет дела, как они живут, когда их больше не снимают.
— В их времена, кажется, стыдно было говорить о деньгах, о больших гонорарах...
— Они были воспитаны по-другому. Им сказали, что в минус десять надо изобразить жару, они выходили и делали. Простужались, зарабатывали себе воспаление легких. Падали, получали переломы, которые потом всю жизнь сказывались. Как-то хоккеист Сергей Макаров из великой пятерки, победившей канадцев, сказал: «Мы тогда играли за Родину, а не за деньги». А сейчас играют за деньги.
— Но Родина изменилась. Может, людям теперь сложно играть за такую Родину?
— Она изменилась, но ценности не изменились. Если, не дай бог, грянет война, все встанут и пойдут защищать Родину. Ну не все... кто-то будет прятаться в бункерах. Но я думаю, что тот патриотизм, который в нас воспитывался, по-прежнему в людях жив. У меня до сих пор от тех песен, от строк «Идет война народная, священная война» мурашки бегут.
— И театр изменился, далеко не каждый театр сейчас может дать то, что дает классический театр: чистое страдание и движения души...
— Вы знаете, я росла ребенком довольно замкнутым, никогда не была тусовщицей. Меня всегда интересовал театр. И театр, скажем мягко, когда совершенно голые тела заменяют собой содержание... Я считаю, что в театр приходят за сопереживанием. В театре ты можешь оставить свои проблемы за дверью, погрузиться в мир другого человека, в другую историю, на миг забыть обо всем. И чем лучше спектакль, тем дальше зритель идет за тобой, как за дудочкой Нильса. Спектакль заканчивается, а зритель все идет и идет, идет и идет. Занавес закрывается, и звучат аплодисменты. Зрители начинают тебе аплодировать за то, как ты их обманул... нет, даже не обманул, а завлек. Если ты честно рвал свою душу, а не кокетничал, зритель пойдет за тобой и будет благодарен всей душой. И я все это чувствовала, и в этом — самый высший кайф профессии. И я себе никогда не позволяю, да я этому никогда и не научусь, даже если б захотела, — не позволяю себе немножечко не дотянуть. Да, я могу импровизировать внутри себя и в этом тоже найти своеобразный кайф от того, что не все по-заученному, люблю пошалить там, где можно. Театр для меня — храм. Храм, в который приходят за очищением и за переживанием. А что касается новомодных спектаклей... Наверное, вы и сами заметили, что им чаще всего предшествует скандал.
— Вы думаете, что те же самые люди, с нетерпением ожидающие очередной скандал, пошли бы в ваш театр и там сумели бы пройти через очищение? Ваш театр и для них?
— У всех разные уровни развития, и это нормально. Вот моя бабушка всю жизнь прожила в деревне: утром проснется, подоит коров, покормит гусей, свиней, пойдет работать в сад, на огород. Но у нее было потрясающее чувство юмора. За этой простой бабулей стояло столько ума... И я все-таки думаю, что и те люди, которые слетаются на скандал, в настоящий театр бы ходили... Можно я вам похвастаюсь? Недавно со мной вышло интервью на канале «Культура» в программе «Линия жизни». А у меня есть племянница, ей лет тридцать с небольшим, и она уже окончила театральный институт. И вот ее однокурсник — а он такой продвинутый в рэпе, хип-хопе, и вообще из другого поколения — говорит ей: «Знаешь, я вчера переключал каналы и наткнулся на „Линию жизни“ с твоей тетей. Сам от себя не ожидал, посмотрел всю передачу. Какой же в ней стрежень! Она настоящая!» Значит, все-таки можно и его зацепить? Можно и нужно. И было бы хорошо цеплять таких, как он. А если они до сих пор не зацепились, значит, чего-то они не встретили, с чем-то не столкнулись. А как столкнутся, то шарик попадет сюда (показывает на область сердца) и покатится вниз, как по лабиринту, попадая в разные выемки и лунки — ту-тун, ту-тун, ту-тун...
— А вы много денег тратите на себя?
— К своему стыду, например, к косметологу я начала ходить, когда мне было уже далеко за сорок. Но и после не стала этим увлекаться. Конечно, женщина должна хорошо выглядеть всегда, а артистка тем более. И на одежду тратиться, на книги, на музыку, на мужа, на детей...
— Вам приходится на чем-нибудь экономить?
— Прямо так, чтобы экономить на картошке, — сейчас нет. Но мои траты до безумия не доходят.
— Какие траты вы называете безумием?
— Сто пятьдесят шуб. Сто пятьдесят пар сапог. Вот это я называю безумием. Хотя у меня много родственников, которым я помогаю.
— Отдаете им шубы?
— Помогаю, чем могу. И они от этого счастливы.
— Деньги не имеют для вас большого значения?
— Деньги всегда имели для меня значение. Студенткой я жила очень скромно. У меня были тройки по научному коммунизму и диалектическому материализму, поэтому мне не платили стипендию, и мои родители присылали мне сколько могли. Раньше на месте «Азбуки вкуса» на Арбате был гастроном «Смоленский». Мы шли туда после занятий и на те деньги, которые нам присылали родители, покупали два килограмма жареной мойвы...
— Это очень вкусно, между прочим!
— Да, еще палку колбасы, бутылку молока и хлеб. Это была наша еда. А еще, когда я ходила по улицам вечером, я заглядывала в чужие окна, думала: «Интересно, как там в своих квартирах люди живут? Ой, вон они сидят, чай пьют». А я жила тогда в общаге и мечтала о своем жилье. Днем мы могли пойти в столовку и купить там сосиску и гречку:
для меня — девочки из Сибири —
сосиска и гречка были деликатесом.
— А что вы в основном ели в Омске?
— Картошку. Мясо, которое бабушка заготавливала. Но основной едой были картошка и макароны. И когда я проходила мимо кафе и ресторанов, смотрела на людей, которые в них сидят, я думала, что никогда не смогу себе позволить на свои сорок пять копеек пойти в ресторан и выпить даже чаю. Но потом жизнь начала меняться. Я тринадцать лет жила по общежитиям и представить себе не могла, что у меня будет там своя комната — отдельная, своя. Но случилась отдельная комната. Потом случилась маленькая квартирка. Потом случилась квартира побольше. Потом случился дом, другой достаток. И сейчас я могу позволить себе зайти в ресторан, но могу и позволить себе съесть ту же гречку с сосиской. От другого достатка возникает какое-то... может быть, чувство свободы. Надеюсь, свободе не очень обидно, что я ее в таком примере привела. ...Но я знаю, что очень многие люди в нашей стране живут за чертой бедности. Поэтому когда мне предлагают: «А давайте мы запишем интервью у вас дома! А давайте вы нам расскажете, сколько квартир и машин у вашей семьи!» — я отвечаю, неприлично хвастаться материальными благами, когда большинство моих соотечественников живет за чертой бедности.
— А что бы вы сейчас сказали себе той, студентке, которая заглядывала в окна?
— Жди, детка, и верь. Все когда-нибудь изменится.
— А во что верить?
— В чудо. В добро. В свет. В любовь. В дружбу. В верность. В честность. В справедливость.
— Боюсь, вы сейчас называете те человеческие качества, которые не помогают, а наоборот, мешают деньги зарабатывать...
— Не все сводится к деньгам.
— Во что же надо верить, чтобы случилась квартира побольше, а потом дом?
— Об этом, честно говоря, я не думала никогда. Я считала, что всю жизнь проживу в одной комнате общежития, и это уже было счастьем для меня. Когда ты молод, ты счастлив тем, что есть. Заметьте, даже дети из очень неблагополучных семей вспоминают детство как самое счастливое время жизни. Но потом люди начинают мечтать — а хорошо бы у меня появилось то и это. И когда мечты сбываются, то это — чудо.
— А у большинства оно — это чудо, — значит, в жизни не происходит? Ведь многие люди в нашей стране действительно бедны.
— Моя сестра родная большую часть жизни прожила в деревне, где надо самой колоть дрова, доить коров и ходить за водой на колонку. У нее такой домишко был из двух комнат, не очень теплый. У нее огромный огород. И когда она приезжает ко мне, ходит по теплому полу, то, сев на диван, обычно говорит: «Господи, Маринка... как бы я хотела вот так жить!» А я говорю: «Галя, а кто тебя держит? У тебя же в городе есть квартира». Она: «Нет. Я люблю лес и природу». Так вот, я сейчас о качестве мечтаний. Когда сестра наконец дозрела, дети купили ей небольшую квартирку в селе побольше. И мечта исполнилась — есть горячая вода и отопление. Она счастлива. Мы все очень разные, и у нас разные мечты.
— Хотите сказать, что чудо дается по мечте?
— Отчасти. Я мечтала, что буду артисткой, что уеду в Москву. Я с детства устраивала представления, смешила, наряжалась в разные образы: то с метлой, то с фатой, то с короной. Соседи говорили: «Ну, Маринка у нас будет артисткой». Так и случилось.
— Их пожелания помогли вам поверить в себя?
— Они меня каким-то образом подтолкнули, но верить я должна была сама. Мне говорили: «Давай! Давай!», но если бы я сама в это не верила, мои мечты бы не сбылись. В семнадцать лет я уехала из провинциального городка в мегаполис, в Москву, без папы и мамы. Я бы сейчас, наверное, не решилась на такое.
— А ваша дочь решилась бы?
— У моей дочери есть практически все. Мы с ней очень похожи, но мы и очень разные. Она — с характером. Она, наверное, дерзнула бы. Но когда она уезжала на полтора месяца учиться за границу, мы с ее папой просто с ума сходили.
— Вы освоили всякие банковские приложения? Загрузили их в телефон?
— Да, освоила и загрузила. И это очень удобно. Когда я собирала деньги своей сестре, у которой сгорел дом, то я дала номер своей карты и указала свою фамилию. Потому что у них все сгорело: и документы, и даже банковские карты с телефонами. Их надо было восстанавливать, а на это ушло бы время и силы, которых уже не осталось.
— Мы часто ругаем технологии, но вот возникла ситуация, и если бы не возможность переслать деньги мгновенно, у вашей сестры не было бы крыши...
— Да. Люди откликнулись и присылали деньги на карту. Спасибо им за это огромное!
— А как вы относитесь к кредитам?
— Отрицательно. Потому что я боюсь кредитов — это большая несвобода и зависимость. Кредитов я никогда не брала, пока Бог миловал.
— Вы ведете семейный бюджет?
— Конечно, я веду учет расходов на квартиру, на дом. Безусловно. Но у нас нет такого: на тебе на это, а тебе на это. Когда я иду в магазин, я не считаю, сколько стоит килограмм картошки. Я просто покупаю. Но если в семье меняется финансовая ситуация, меняются и расходы. Вот сейчас предстоят траты на новогодние подарки друзьям. А друзей много.
— У вас общий бюджет с мужем?
— У нас в семье такого нет, чтобы каждый тратил только свои деньги. Мы тратим наши общие деньги, которые у нас лежат и на картах тоже. Но я по старинке стараюсь пользоваться бумажными деньгами. Вот сейчас элементарно: мы будем расплачиваться за чай, и нужно официанту что-то оставить. Могут понадобиться бумажные деньги, всегда надо иметь небольшой запас с собой, на всякий случай...
автор: Марина Ахмедова
специально для рубрики «Звездные истории»
фото: из личного архива Марины Есипенко
