Александр Архангельский: «Литература и финансовая грамотность». Продолжение

Александр Архангельский: «Литература и финансовая грамотность». Продолжение

— У вас появился свой личный кабинет, когда вы взяли квартиру в ипотеку?

— Да. Я взял ипотеку тогда, когда никто из моего круга ее брать не решался. Ипотека была безумно дорогой, еще дороже, чем сейчас. Двенадцать процентов в долларах, а не в рублях. Мы решили взять и не прогадали.

— А что вас психологически защитило от страхов?

— Простое правило, связанное с недвижимостью. Риск становится по-настоящему серьезным, когда у тебя в данный момент только одна квартира — та, которая крыша над головой. Если еще есть квартира, то все может быть неприятно, но не настолько серьезно. Мы купили квартиру в ипотеку, но ту, которая у нас уже была, не стали продавать, а оставили как резерв. А через три года она выросла несколько раз в цене.

— То есть если бы вы не смогли выплачивать ипотеку и потеряли взятую в нее квартиру, то крыша над головой все равно бы осталось?

— Да. А если бы не было резерва, то психика вполне могла бы и расшататься. Так получилось, что я брал ипотеку на пятнадцать лет, но в итоге выплатил за четыре года.

— И в результате книги большего объема стали писать быстрее?

— Да. Первую свою книгу про Александра Первого я писал девять лет. Не потому, что я хотел писать долго, а потому, что у меня было двое маленьких детей и мы жили в двухкомнатной квартире друг у друга на головах. Мне приходилось уезжать куда-то, преподавать, зарабатывать какие-то деньги, чтобы семья могла на них прожить, и там писать книгу. Это забрало девять лет жизни. А следующую книжку такого же объема уже в кабинете я написал за пять лет. Почти в два раза быстрее.

— А вообще вы нормально относитесь к кредитам, или ипотека — вынужденность?

— Кредиты в России — запретительно дорогие, а ипотека особенно. То есть это кредиты, которые, по-хорошему, брать нельзя. Но ты их берешь либо в том случае, когда не можешь просчитать ходы, либо когда тебе некуда деваться, либо потому, что ты человек безответственный. К потребительским кредитам я отношусь очень плохо, потому что они — кабала. Как правило, их берут люди, которые не могут просчитать свое будущее. А ипотека — я понимаю, что людям надо где-то жить, надо расширяться. Люди звереют друг от друга в слишком тесном пространстве. Личное пространство — очень важный фактор. Но сегодня нормальный французский кредит — в районе двух процентов, а нормальный российский кредит — в районе десяти. При инфляции в четыре процента это безумие.

— В регионах я часто встречаю людей, которые, взяв кредит, попали в безвыходную ситуацию. Они брали его на жизнь — на лечение детей, на то, чтобы собрать их в школу. Но не смогли выплачивать и на время о нем забыли, надеясь на чудо. Но наступает жестокий момент, когда банк напоминает о кредите процентами и человек реально стоит перед выбором — не уйти ли из жизни.

— Ну... в России не умеют оформлять банкротство, и это — тоже один из культурных барьеров, который надо учиться переступать. Да, такое бывает один раз в жизни, и ты должен держаться до последнего, но если видишь, что дело идет к банкротству, объяви себя банкротом.

— И обычный человек — не организация — может это сделать?

— Да, и физическое лицо может. Это — долгие суды. Но человек продолжает жить в том же месте, к нему не приходят коллекторы и не вымогают деньги, а приходят судебные приставы, которые потихонечку описывают имущество. Появляется управляющий, который определяет, что у тебя можно отобрать в погашение долга, а чего нельзя. Но люди доводят себя до полного краха, когда уже нечего банкротить. И в этом тоже сказывается финансовая культура.

Банкротство —
сюжет многих американских фильмов.

А у нас до сих пор этой темы нет. Нет темы суда как состязания — ни в жизни, ни в кино.

— Люди боятся суда, он ими изначально воспринимается как несправедливый.

— Американский полицейский тоже не всегда был тем симпатичным шерифом, каким его изображают в голливудском кино. Но это путь, и общество на него становится, когда вдруг понимает, что для него ценно. Что для всех нас — власти, оппозиции, бизнеса, интеллигенции — ценно в одно и то же время? Что для нас главное? Если мы все скажем, что для нас главный институт — суд, то отсюда цепочка потянет за собой смену политической системы. Не бывает независимого суда там, где нет сменяемой политики. Например, Сингапур. Там нет и не может быть независимого суда, потому что там нет сменяемости власти. И что они сделали? Они пожертвовали суверенитетом, и они выбрали Лондонский королевский суд в качестве суда последней арбитражной инстанции. И ни один правитель в Сингапуре не может до конца додавить суд, потому что в финале все равно решение будет выносить суд в Лондоне, а он — неподкупен. А почему он неподкупен? Потому что там нет политической власти, которая несменяема. Сингапур взял в аренду независимый суд. И мы все (в России. — Прим. ред.) заинтересованы в независимом неподкупном суде.

— Пока даже не представляю, какой сюжет можно было бы придумать, чтобы донести до читателя эту мысль через кино или книгу...

— Если бы я писал роман для массовой аудитории, я бы придумал такой. В маленьком городке супружеская пара попала в долговую яму. Между ними самими уже согласия нет, они не доверяют друг другу. Но они вынуждены объединиться. Им некуда податься. Им приходится пойти в суд, но и на судью давит местный бизнес, местная власть, местные бандиты. Но в какой-то момент с судьей происходит трансформация — надо придумать, через что в ней случается этот переворот. Почему она разворачивается в сторону этих людей... Может быть, через детей? Может быть, дети судьи дружат с детьми этой супружеской пары, и она между системой и доверием со стороны собственных детей выбирает доверие детей? Судья вдруг начинает идти против системы и оказывается на стороне справедливости. Ну, вот такой вполне себе лубочный понятный сюжет.

— Мне кажется, очень жизненный.

— Нет ничего более жизненного, чем лубочный сюжет.

— Вы своим детям говорите, что надо быть не богатым, а счастливым. Это значит, что отсутствие денег может сделать человека несчастным?

— Да. Мы же речь ведем не о святых, а об обычных людях. Деньги не делают счастливым обычного человека, но отсутствие денег делает его несчастным. Это правда. Поэтому так важно и очень нужно учиться зарабатывать.

— Когда вы научились зарабатывать?

— Первый гонорар, если правильно помню, я получил, когда мне было двенадцать лет. Сорок пять лет назад. По радио «Пионерская зорька» был прочитан мой рассказ. Его прочли в семь сорок утра, а в восемь я уже входил в школу знаменитым. Потом я работал в типографии и в передаче «Ровесники» — там старшеклассникам давали возможность подработать. В десятом классе я отвечал на письма в редакции, кажется, одно письмо стоило пятьдесят копеек. А потом я стал составлять книжки. Я подрабатывал всегда. А девяностые были уже тяжелые, стоял выбор: уйти в бизнес или остаться в гуманитарной сфере. Я предпочел путь челнока — на три месяца уезжал за границу, зарабатывал там деньги, и гигантская разница в курсе позволяла мне скромно жить и кормить своих детей.

— А что вы делали за границей?

— Преподавал.

— А в детстве стали бы работать без денег, но за славу?

— А я и продолжал работать независимо от того, платили или нет. Смотрите, в той же литературе есть прикладные профессии — например, критика. Писать критические статьи, если бы мне не платили, я бы не стал, потому что критика — это работа, а не призвание. А писать книжки стал бы. Один раз я заключил договор до написания книги, и нетрудно догадаться, что я ее не написал. Обычно я сначала пишу книгу, потом ищу издательство и подписываю договор.

— А почему не написали?

— Она не написалась.

— Может, потому, что в голове автора подписание договора — финальная точка. А вы поставили финальную точку до того, как была написана первая буква текста, и не смогли психологически через эту точку переступить?

— Не знаю, но в итоге расплата была такой: следующий роман, который я написал для себя, я отдал в погашение долга.

— Не наступает ли в жизни известного человека этап, когда он начинает деньги ценить больше, чем славу?

— Я не знаю, что такое слава. Я знаю, что такое относительная известность. Она приятна, она дает свободу, чувство востребованности, но не кружит голову. Все-таки относительную известность я получил, когда уже был зрелым человеком. Но вернемся к вашему вопросу... Человек боится отсутствия денег больше, чем отсутствия славы. И это — о психологических барьерах. Но живет человек, конечно, больше ценя славу. Почему относительная известность важнее денег? Потому что она связана с самореализацией. А деньги связаны только с условиями твоего существования. Самореализация все равно важнее.

Никакие деньги не принесут счастья
человеку, если он не будет реализовываться.

— Был ли в вашей жизни момент, когда вы сказали себе: «Ну все, стану финансово грамотным и начну с того, что соберу все долги!»?

— Ну, по поводу долгов — вопрос мучительный. Я до сих пор иногда даю взаймы и каждый раз даю себе слово никогда больше не давать, потому что стребовать с человека долг очень тяжело.

— Наличие долга сильно влияет на ваши отношения с тем, кто не вернул долг?

— Их просто невозможно больше продолжать, когда человек тебя обманывает. Он исчезает с радаров, и это означает, что для него отношения с тобой были не важны. И тут нельзя разорвать деньги и отношения.

— Может быть, они в этом случае, как в «Асане», выполняют нейтральную роль, а люди сами заполняют их своими поступками?

— Вы знаете, последний случай был с довольно большими деньгами. А я все-таки нелегко их зарабатываю. Вместо того чтобы просто погулять по Москве, или куда-нибудь съездить, или купить машину, я одолжил их человеку. Это значит, что я отдал ему часть своей жизни, и он мне возвращает не сумму, а часть моей жизни, которую я обменял на зарабатывание этих денег.

— Зачем же вы даете в долг?

— Надеюсь, что больше никогда не дам.

— А что вами двигало, когда давали: жалость или желание быть хорошим?

— Желание быть хорошим. Это называется человекоугодничеством.

— Желание быть хорошим для себя или для него?

— Я думаю, и то и то. Но это слишком дорогая цена за очередной урок. Ненужный урок. Просто обидно. Я впахивал, чтобы их заработать. И сейчас я чувствую себя идиотом, который подошел к костру, чтобы сжечь заработанные деньги. Но я не Настасья Филипповна. Я швырять пачки в огонь не собираюсь, и мне никто их не дарил. Будь я американцем, а не советским в анемнезе человеком, я бы предал это дело огласке и предупредил бы других об опасности давать ему в долг.

— В чем вы храните деньги?

— В смеси валют.

— О, вы, значит, финансово грамотный человек!

— Как и любой человек моего поколения, извлекший из жизни несколько важных уроков. Только не все сделали выводы, а я люблю учиться. Я — моралист, но и по отношению к себе тоже моралист. В первый раз у меня были очень большие деньги в девяносто первом году. У меня одновременно вышло несколько книжек, а тогда были потиражные. На счету собралось, наверное, тысяч тридцать. Тогда сумма довольно неплохая. Я уехал на стажировку в Германию, а осенью девяносто первого года, когда я вернулся, эта сумма уменьшилась в сто раз.

— Это было тяжелым ударом?

— Это было тяжело, но я сделал вывод. Поэтому, когда в девяносто восьмом году я вернулся в Россию накануне дефолта, я в июле почувствовал, как в воздухе запахло грозой. У меня тогда были отложены деньги на покупку квартиры маме. Как у финансово грамотного человека, эти деньги были у меня разбросаны по разным банкам. С конца июля девяносто восьмого года я начал ходить в эти банки как на работу и закрывать эти небольшие счета. И в день, когда банки «Империал» и «Мост-Банк» не закрыли банковский день, я понял, что будет катастрофа, и побежал снимать последнее, но «Мост-Банк» уже денег не выдавал. Я потерял тысячу долларов — немного, если сравнивать с девяносто первым. Я обыватель. У меня нет бизнеса и вряд ли когда-нибудь будет. Но я должен управлять теми небольшими средствами, которые у меня есть.

— Вы так говорите, будто финансовая грамотность — одна из обязательных черт благовоспитанного человека...

— Смотрите, у меня есть термометр, и я всегда могу посмотреть в телефоне, сколько градусов будет завтра и пойдет ли дождь. И если я не взял зонтик, то кто виноват — дождь или я? Дождь все равно будет, но зонтик можно взять. И потом, у меня все-таки дети, хоть и большинство из них уже взрослые. Финансовый крах девяносто первого года многому научил меня. У меня в квартире был такой встроенный шкафчик, и вплоть до девяносто четвертого года я периодически заглядывал туда — смотрел на банки ветчины, тушенки...

— Раньше люди думали, что съездить куда-то на отдых — это роскошь. Для финансово грамотного автора это роскошь или инвестиция?

— Лев Николаевич Толстой был очень крепким дедушкой, и это дало ему возможность в очень зрелом возрасте написать «Хаджи-Мурата». Не был бы он таким крепким стариком, не написал бы. Писатель должен быть очень крепким. А вот Чехов был болен, и он это знал и в соответствии с состоянием своего здоровья выбирал писательскую стратегию. Но это — уже другое, к финансам не имеющее отношения... В среднем да, человечество стало дольше жить, структура возраста изменилась, и когда ты читаешь про сорокалетнего старика, то вздрагиваешь и бежишь смотреться в зеркало. Но на следующем этапе нас, человечество, ждут другие проблемы, те, которые сопровождают крепкую старость. Это деменция, например. Надо тренировать мозг. И в старости, когда освобождается больше времени, учить языки — говорят, это самый эффективный способ удержать сознание.

автор: Марина Ахмедова
фото: Ольга Филонова
специально для рубрики «Звездные истории»