Юрий Вяземский: «Сейчас меня очень интересует бюджет»
Бессменный автор и ведущий программы «Умницы и умницы», писатель, заведующий кафедрой мировой литературы и культуры МГИМО, профессор Юрий Павлович Вяземский — эксклюзивно в рубрике «Звездные истории» о поступлении в театральный институт и младшей сестре, народной артистке России Евгении Симоновой. Почему вместо квартиры Юрий Павлович выбирает путешествия, а покупка машин стала удачной инвестицией и как личная финансовая грамотность профессора началась с гонорара осла.
— Недавно в «Доме книги» прошла презентация вашего нового романа «Бесов нос». Много продали?
— Сто штук, наверное, подписал. Издательство заставляет продавать. Кому-то счастья пожелаешь, кому-то удачи.
— Вы верите в то, что удачу можно от человека к человеку передать?
— Я в Бога верю.
— А в удачу?
— Сейчас — нет. А когда я живу в девятом веке — действие романа происходит в девятом веке, — я уже живу представлениями героев и тогда верю.
— То есть вы играете разные роли?
— Когда пишу?
— Когда живете.
— Возможно, что какой-то сильный элемент актерства во мне действительно есть.
— И вы отделяете актерствующего себя от своего истинного «я»?
— Иногда отделяю, а иногда нет. Я по гороскопу Близнец. Моя сестра, народная артистка (Евгения Симонова. — Прим. ред.), тоже Близнец.
— Был ли в вашей жизни момент, когда вы остановились и сказали себе: «Вот здесь я был настоящим. А в остальном актерствовал»?
— Когда актерствую, наверное, я и есть настоящий. Потому что когда играешь какие-то роли, не знаешь, какая роль — твоя. Но вы меня опередили вопросами. Обо всем этом я собираюсь написать во второй части своего романа.
— Люди вообще часто играют роли, и сложно понять, где их настоящее «я»…
— Мне не хочется отделять свое «я» от ролей. Когда у тебя несколько ролей, то и эта роль тебе подходит, и та. Одна моя роль — сочинитель. Другая — преподаватель, профессор, я заведую кафедрой. Третья — телеведущий
и автор. Вчера на встрече в «Доме книги» один читатель спросил: «У вас такая широкая палитра… А какая у вас основная призма? И вообще, вы кто?»
— Представим: вы заблудились в лесу, идете по дороге изможденный, не ели несколько дней. И тут встречается деревенский мужичок — ваш шанс на спасение. Он спрашивает вас: «А ты кто?» Что вы ему ответите?
— Раб Божий Георгий… (Георгий — имя Юрия в крещении. — Прим. ред.)
— А он — атеист.
— Тогда шел бы он лесом, неинтересно мне с дураками разговаривать. Если он атеист, то он — дурак. У нас с вами разное отношение к ролям. Вы относитесь к ним с оттенком отрицания, а мне-то как раз они нравятся. Я с детства хотел быть артистом. И видимо, до сих пор я артистом и являюсь. Сочинителем, лицедеем. Я не хочу искать истинного себя. Потому что истинный я — это, может быть, и есть нечто страшное.
— Почему?
— Да потому что рожа какая-нибудь глянет на тебя, и ты поймешь, что вот он — истинный ты. А так ты можешь играть любого — Митю Карамазова или Ивана Карамазова, а иногда можешь быть Алешей. Но… может, истинный ты — это Смердяков?
— Почему вы так о себе думаете?!
— Я так не думаю. Я так боюсь…
— Но страхи обычно на чем-то основаны. Если вы замышляли что-то в духе Смердякова… но вы же не замышляли?
— Так ведь ты можешь быть Смердяковым в предстоянии… Совсем необязательно батюшку убивать.
— Ну вот вы пишете книги, ведете свою передачу на телевидении. Я понимаю, зачем вам играть, сменяя одну роль на другую. Но зачем играть парню, который, скажем, косит траву?
— Он меньше играет. Иначе бы он не косил. Иначе бы он представлял, что косит. Когда ты занят конкретным делом, оно тебя отвлекает от игры. Настоящая игра начинается, когда ты включаешь фантазию. Когда мне было семь лет, меня отдали учиться играть на скрипке при Ленинградской консерватории. Я не любил играть на скрипке, а надо было. И когда я заканчивал играть на ней, я брал вешалку, брал палочку — у меня специальная была — и два, три, четыре часа я играл на этой вешалке. Я представлял, что я скрипач и передо мной публика! Я уходил в лес и там мог бегать три часа, представляя себя то принцем, то разведчиком. Другие играли в казаков-разбойников, в коллективные игры, а я бежал от коллектива и был в игре
с самим собой, с воображаемыми партнерами. Я был в том мире царь. И если мне человек не нравится, я в любой момент мог его поменять.
— А это не одиночество?
— Какое же это одиночество, когда ты все можешь запросто себе вообразить?! Был такой замечательный человек — Дон Кихот Ламанчский. Он не был одинок, когда у него была Дульсинея, им придуманная. Но когда люди у него эту Дульсинею отобрали и вернули его в реальность, он без нее умер от тоски и одиночества.
— Вы позанимались при консерватории скрипкой, а потом яростно набросились на вешалку. Это потому, что вы еще не умели играть на скрипке, а вам хотелось здесь и сейчас уже быть великим скрипачом?
— Нет. Просто скрипка мне была неинтересна. Рядом со мной учились ребята, которые готовы были играть на скрипке два, три часа. Они извлекали из нее великолепные звуки. А я просто не был скрипачом.
Я был… человеком, играющим на вешалке.
У меня, слава богу, была сестренка моя несчастная, которую я подключал ко всему этому. И поэтому когда я сейчас слышу, как она говорит, что ее первые учителя — это режиссеры Марк Захаров, Леонид Быков… Хотя сейчас она уже так не говорит. Она говорит: «Сначала моим учителем был брат, а потом они».
— Наверное, это вы ее переучили…
— Конечно. Я ей сказал: «Женечка, дорогая, если б не я, ты бы не поступила
в Щукинское училище, и не было бы у тебя Гончарова, не было бы Данелии. Это я тебя подготовил, а они взяли, в общем, почти готовый материл».
— Почему тогда вы сами не стали артистом?
— Не знаю. Я всю жизнь об этом мечтал, но в последний момент почему-то пошел в МГИМО на журналистику. Правда, потом я за свою мечту отыгрался
и поступил в Щукинское училище. Но мне тогда уже исполнилось двадцать четыре года. Я поступал на спор, и тут мне уже Женя помогла. А спор заключался в том, что я дойду до третьего тура. И я дошел…
— И что вы читали?
— Вначале я читал басню Крылова «Сосед соседа звал откушать…». Но у меня была такая же проблема, как у вас, только сильней картавил: «Рримляне! Согррраждане! Дррузья!» Главным в комиссии был Владимир Этуш. И меня выгнали, сказали: «У вас дефект речи». Потом вернули, когда узнали, что я брат Жени Симоновой.
— А если б не были братом, не вернули бы?
— Нет. Этуш сказал: «Давайте все-таки вас послушаем. У вас очень талантливая сестра. Сейчас мы проверим, надо ли вам исправлять «р».
А может, и не надо. В семье есть уже актриса, зачем еще? Тем более вы уже закончили МГИМО, в аспирантуре учитесь».
— А зрители вам в тот день не мешали?
— С одной стороны, мешали. Но, с другой, я разозлился, и поэтому я поменял басню и начал читать «Волка на псарне». Причем волком был Этуш. И басня пошла хорошо. Потом читал Шекспира, монолог Марка Антония, там очень удачная риторическая штука — речь над трупом убитого Цезаря:
«Не восхвалять я Цезаря пришел, а хоронить…» Все смотрели на Этуша. Мне было сказано: «Мы вас, конечно, принять не можем. Во-первых, вы не сдали документы. Во-вторых, у вас дефект речи. Но мы готовы принять вас условно, а документы вы потом сдадите. А я и не мог сдать документы — они были в аспирантуре. Я был уже женат, мне поздно было ломать жизнь и учиться. По большому счету, я думаю, это было просто не мое.
— Актерство не ваше? Ведь вы любите играть…
— Чудовищная зависимость. Ожидание. Ожидание, что на тебя посмотрят.
И так всю жизнь. А актерская жизнь — она такая. Со студенческой скамьи ты ждешь, когда на тебя посмотрит педагог. Понравишься ли ты педагогу. Сможет ли он посмотреть твой этюд. А ты все это время ждешь. И так всю жизнь: возьмут ли тебя в театр, предложат ли роль. И от тебя ничего не зависит.
— Но от мальчика, бегающего с вешалкой по лесу, зависит все?
— Да. Он — царь и Бог. Поэтому я не стал актером. Но в тот момент, когда я уходил из Щукинского училища, я понимал, что всю жизнь мне будет очень тоскливо, что у меня отбирают ту главную роль, которую я хотел играть.
— Но она оказалась не такой, как вы себе представляли?
— С вами страшно… Я этого всего не знаю про себя, а вы знаете.
— Правда?
— Нет, я играю роль.
— Так и я играю.
— Вы долго еще будете мучить меня с ролями? Давайте поговорим о деньгах. Вы же хотели со мной поговорить о деньгах…
— С радостью! Только задам вам последний вопрос про роли. Есть ли какая-то роль из вашего арсенала, которая вам ближе других?
— (Задумался.) Когда я писал исторический роман, мне приходилось представлять себя Понтием Пилатом.
— Вы ввели себя в состояние человека, который приказал распять Христа?!
— Нет, я еще до этого не дошел. У меня написан роман о детстве Понтия Пилата и роман о юности Понтия Пилата. Я как будто рядом стою, но это не я. Я стою рядом и вижу знакомого, очень близкого человека, который на меня похож. Я чувствую, когда ему больно. Но это все равно — не я. У моих романов мало читателей, они не для многих. Но Эдуард Успенский прочел «Детство Понтия Пилата» два раза. Я спросил его: «Ну зачем же два раза, Эдуард Николаевич?» Он сказал: «А мне было интересно. У меня было полное ощущение, что вы жили там — в Древнем Риме».
— А Понтию Пилату в детстве было больно?
— Ну это мне было больно. Потому что, сами понимаете, о Понтии Пилате практически ничего неизвестно. В моем романе у него была тяжелая жизнь, его мать умерла в родах, его не любил отец, потому что он был рожден от женщины, которую тот не любил. Он любил на его глазах другую — бывшую рабыню, которую он сделал своей женой. И он любил его сестру — девочку, рожденную от той рабыни.
— И Понтий Пилат ревновал?
— Он, конечно, ревновал. Он не мог не ревновать.
— А вам знакома детская ревность? Вы соприкасались когда-нибудь с ней?
— …Детская ревность? (Спрашивает мягко и даже ласково.) Соприкасался ли я? …И вот так вам все и расскажи!
— Если можете…
— Уже давайте вопросы о финансовой грамотности!.. Да, моя первая повесть называется «Пушки привезли». Там есть очень страшные куски… про то, как мама… оставила сына и как он эту маму ждет. И как редко она приезжает…
— Но вас же мама не оставляла. Или оставляла?
— После того как она прочла эту повесть, мы почти полтора года были в сложных отношениях. Я взял очень яркие сцены из своей личной жизни.
А мама у моего главного героя — совсем другой человек, она не похожа на мою маму. Но моя мама поняла, что это про нее. Это была моя первая повесть, и я тогда еще не знал, как это может быть больно.
— Вы сыграли не на вешалке, а на скрипке…
— Нет, я сыграл на флейте. И эта флейта была сердцем моей мамы, и я начал играть на этой флейте, не обращая внимания на то, что ей больно. Но мамино сердце было и моим сердцем… Помните, это из «Гамлета»? Там есть замечательная сцена, он просит Гильденстерна сыграть на флейте. Гилденстерн отвечает: «Принц, я не умею». Гамлет говорит: «Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? …По-вашему, на мне легче играть, чем на дудке?» Так вот, я сам, того не понимая, играл не на скрипке, а на клапанах близкого мне человека.
— Просто вы были начинающим писателем и еще не умели виртуозно играть на вешалке — придумывать. Вы взяли скрипку — те истории, которые у вас уже были.
— Тогда вы правы. Тогда вы хорошо это сказали…
— Вы добрый человек?
— Я? Как я могу ответить на этот вопрос, когда я по гороскопу Близнец?
Я разный.
— Неужели вы можете быть злым?
— Хо-хо.
— А что вас может разозлить?
— Люди, когда обижают. Например, когда ночью открыто окно, а люди врубают музыку. Или обижают животных. Или когда люди ведут себя так, как они ведут себя на Донбассе. Тут я не могу быть добрым человеком. Или когда я смотрю — мне показывали видео в 90-х, — как мальчику отстреливают палец, чтобы его родители заплатили выкуп.
— Это где?
— В Чечне это было. И вот в такие моменты я понимаю, что никакой я не добрый человек. И мне хочется пойти и вырезать их всех.
— Но вы этого не сделаете, потому что вы — добрый человек.
— Да. Я такого бы не сделал никогда. Это было бы чудовищным. И я знаю, что, чувствуя так, я был неправ — мой внутренний гнев выплескивается не на того, кто виновен, а на многих других людей. И тогда я понимаю, что я — злой, плохой человек.
— А когда вы в игре, вы можете контролировать свою ярость?
— У меня же все выплескивается в сочинительстве. Вот у Понтия Пилата отец — совершенно невменяемый.
— А вы и его отца играете?!
— Я играю всех. Ну хотя бы чуть-чуть. Хотя бы проигрываю один пассаж.
— А на студентов вы можете обидеться?
— Конкретно на студента не могу. А на всю аудиторию — могу. За то, что шумят, за то, что не слушают. Я знаете, когда еще обижаюсь? Когда встают и уходят. Поэтому я с ними договариваюсь: «Если вы уходите, то вы не возвращаетесь». Я не читаю лекции — я рассказываю, никуда не глядя. Входящие меня не смущают, а вот выходящие… Ну, всякое бывает. Только возвращаться уже все равно не надо. Один студент сказал: «Ну Юрий Павлович! Мне просто очень надо в туалет!» Я сказал: «Хорошо. Пойдемте вместе». И все растерялись.
И тогда я сказал: «Дорогие друзья, вы — будущие журналисты. Представьте, что идет пресс-конференция. Вы же не будете во время пресс-конференции выбегать, а потом опять вбегать? Или тем более во время интервью. «Простите, господин президент, можно я сейчас отойду, а потом вернусь?» Вы — журналисты. Учитесь сдерживаться». Это произвело впечатление. Больше никто не выходил.
— Еще бы. Охота им такие эмоции переживать.
— В МГИМО тоже люди разные. Поэтому если я на кого-то обижаюсь, то очень ненадолго. Я говорю себе: «Ты не можешь на них обижаться».
— Давайте теперь о финансовой грамотности. Что такое, по-вашему, деньги?
— Деньги? В каком смысле?
— Ну вот просто деньги…
— Есть хорошие деньги — это, наверное, оценка твоего труда. Хорошие, я имею в виду, — честные деньги. Ты работал, ты затратил усилия, и это правильно и справедливо, что за свой труд ты получил деньги и смог использовать их на себя, на свою семью и на помощь другим людям.
— А вы никогда не имели дела с нечестными деньгами?
— В каком смысле нечестными?
— Вы сказали «честные деньги», и я предположила, что по аналогии для вас должны существовать и нечестные деньги.
— Это у Островского так — честные и нечестные деньги. Добрые и недобрые деньги. Нечестные деньги — это взятка, это те деньги, которые ты украл у кого-то или отнял.
— А если бы вы получили гонорар за ту повесть, которая сделала вашей маме больно, это были бы честные деньги?
— Ну я и получил гонорар за эту повесть. Я ее написал, это моя работа. Мой труд кому-то причинил боль, но я за этот труд получил деньги. Но так мы дойдем до того, что все деньги у нас станут грязными и нечестными, потому что так или иначе ты кому-то обиду причиняешь.
— Неужели, зарабатывая деньги в «Умниках и умницах», вы причиняли боль?
— Так у меня там участвует сто сорок человек, и из них в итоге только двенадцать поступают в МГИМО. А это значит, что сто двадцать восемь человек я обижаю каждый год.
— И вы прямо видите их обиду?
— У кого-то вижу.
— И как вы на нее реагируете? Жалостью, состраданием, равнодушием?
— Ну, с равнодушием у меня не получается. У меня вообще с равнодушием все тяжеловато. Когда человек очень сильно огорчен, я, естественно, переживаю. Потому что сам неоднократно проигрывал и знаю, что это такое. А тем более если у человека было очень сильное желание, то ему очень обидно. Но иногда я вижу злость или зависть.
— А что лучше: зависть или обида?
— Если человек разозлился, то я тогда за него не переживаю. Когда возникает зависть, такой человек мне не нравится. А когда я вижу, что человек просто переживает, то мне его, конечно, жалко. Всегда себе говорю, что это — соревнование и кто-то должен в нем выиграть. Когда моя сестра несколько раз присутствовала в передаче в качестве судьи, она за всех переживала и всем хотела помочь. А я пытался объяснить ей, что игра устроена таким образом — один должен выиграть, а двое проиграть. Не могут выиграть три человека. Это не экзамен, где в принципе каждому можно поставить по пятерке. Хотя и там будут мучиться и говорить: «Я знаю намного лучше, чем он. А он вообще ничего не знает. А вы ему поставили пятерку. Там самым вы его уравняли со мной».
— Вы уже очень давно ведете «Умники и умницы»…
— Очень давно. С 1992 года.
— И это чувство жалости не притупляется?
— Нет. Потому что это всегда новые люди, и каждый из них — личность.
И каждый их них — новая история и новые глаза. Особенно жалею тех, кто без зависти, а просто сильно огорчен. Которые просто очень хотят выиграть. Хотя жалость немного приглушается в том плане, что если раньше через мою передачу люди хотели поступить в МГИМО и подавляющий драйв в этом выигрыше и состоял, то сейчас ситуация резко изменилась: поступить через мою передачу стало сложнее, чем через олимпиады или хорошо сданный ЕГЭ.
— У вас сложнее, чем на олимпиаде?
— Намного. Нужно намного больше читать. Раньше мы получали пять мешков писем и по ним отбирали школьников со всей России. А сейчас писем почти нет. И если бы мы в свое время с семью руководителями регионов не запустили российское движение «Умники и умницы», в котором сейчас уже тридцать два члена, то передача бы уже прекратила выходить или в ней участвовали бы одни только москвичи.
— А с чем вы связываете такие изменения?
— С ЕГЭ, с олимпиадными движениями, которые идут по всей стране. Люди, которые сейчас приходят ко мне в программу, не просто хотят выиграть и поступить в МГИМО, они хотят попробовать себя на телевидении. А больше всего я ценю тех, которые у меня проиграли, но потом пришли в МГИМО и поступили.
— А с какими целями сейчас вообще люди приходят учиться в МГИМО? Хотят зарабатывать много тех самых денег, о которых мы сейчас будем с вами говорить?
— МГИМО — престижный вуз. Когда я поступал, он был прямой дорогой за границу. Самой прямой, самой гарантированной — более чем МГУ. Тогда возможности выехать были крайне ограниченными. Выезжали дипломаты, журналисты-международники. А сейчас заработай то самое, о чем мы с вами сейчас будем говорить, и езжай куда хочешь. И не нужно тебе быть никаким дипломатом. Дипломат — это специфика. Что ты там увидишь за границей дипломатом? Дипломат должен работать, в посольстве сидеть.
— А вы вообще считаете деньги? Вы ведете бюджет?
— Нет. Я же женат.
— Ваша жена ведет бюджет?
— Она, слава богу, его не ведет. Иначе мне с ней было бы неинтересно.
— То есть вы совсем не считаете, на что тратите деньги?
— Конечно, какие-то деньги считаем. Но
сейчас меня очень интересует бюджет.
Но не мой личный, а бюджет, на который мне снимать дальше программу «Умники и умницы». Это очень дорогое удовольствие, а с финансами у меня плохо.
— Вы их сейчас ищете?
— Да. С девяносто восьмого года я не только автор и ведущий, я фактически единственный продюсер и производитель передачи.
— А кто дает на нее деньги?
— Первый канал, и государство дает грант. Иначе я бы уже давно загнулся.
— Вы или передача?
— Естественно, передача. А точнее, студия. У нас хорошая студия и замечательная команда, которая с девяносто второго года работает на одном дыхании. Мы платим людям деньги. А это редкий случай на телевидении, когда люди получают зарплату вовремя.
— И это нормальная зарплата, на которую можно достойно прожить?
— Достойно на одну зарплату не прожить. Но специфика работы на телевидении заключается в том, что люди работают и здесь, и здесь, и здесь.
— Это финансово грамотно — не складывать яйца в одну корзину. Быть задействованным в нескольких проектах сразу. Кстати, были у вас моменты, когда вы оставались без этого источника заработка и чувствовали себя бедным?
— Пожалуй, не было, чтобы оставался совсем без источника существования. Но другое дело, что жили мы бедно. Нет, не в детстве. В детстве все было ограничено. Бабушка покупала мне шоколадку, и от этой шоколадки я каждый день отламывал маленький кусочек. Я жил вместе с дедушкой, а он пережил блокаду. Дедушка рассказывал мне про блокаду, и я понимал, что сейчас живу как король на именинах. Но я жил в той квартире, в которой еще сравнительно недавно мой дед переживал блокаду.
— И он не хотел об этом вспоминать?
— Он не очень хотел. Но дело в том, что оно все равно вспоминалось. Все чувствовалось по отношению к еде, к хлебу. К хлебу же у них было совсем другое отношение — он по-другому елся, собирались крошки…
— У вас появились какие-то привычки, перенятые от этого отношения деда к хлебу?
— Нет. Просто я помню, как один раз на его глазах стал скатывать из хлеба шарик. Я увидел, как он посмотрел на меня — как на человека, который делает что-то совершенно предосудительное. Он даже мне ничего такого особенно грубого и резкого не сказал, но по лицу его я все понял. Подробно он мне о блокаде не рассказывал, основной его рассказ заключался вот в чем: если бы он не работал беспрестанно, он бы не выжил. В блокаду он стал заниматься историей Ленинграда, все время что-то писал. И это его спасло.
— Потребовалось интеллектуальное занятие для того, чтобы спастись физически?
— Интеллектуальное и в том числе физиологическое. Потому что когда человек работает, он не только отвлекается, он еще и не замерзает, он еще и не засыпает…
— А бедным вы себя когда чувствовали?
— А мы с женой жили очень бедно. Ей приходилось продавать кольца и серьги свои.
— А почему же вы не работали, чтобы ей не пришлось продавать? Или вы не могли достаточно заработать?
— Это были девяностые годы.
— А потом вы вырвались из девяностых? Помните свое первое ощущение достатка?
— Я помню, что наша передача запустилась в девяносто втором году. Но я тогда не был производителем, а только автором и ведущим. И мне платили очень мало. Но я тогда как-то особенно деньгами не интересовался.
— Почему не интересовались?
— А мне тогда ничего самому не надо было производить. Но когда однажды в передачу позвали осла — мы снимали театрализованный выпуск по «Дон Кихоту Ламанчскому» — и я узнал, что
погонщик осла и осел получили больше денег, чем я
получил за сценарий и ведение программы... В те времена я пользовался большим успехом у журналистов. Ко мне приехала журналистка из «Комсомольской правды», и я ей все про осла рассказал. И эта статья легла на стол руководству студии. Они меня вызывают и говорят: «Юрий Павлович! Разве же можно такое рассказывать?! Что это за дурная шутка?!» А я говорю: «По-моему, дурная шутка — это когда осел получает больше, чем автор и ведущий программы. По-моему, это вы шутите. Неудачно!» Но все это длилось до девяносто восьмого года.
— Вы не интересовались деньгами до девяносто восьмого года?
— Да. А в девяносто восьмом произошел тотальный обвал, и мне в редакции компании «Класс» сказали: «Программа больше не может выходить. На нее просто нет денег». Помню, я в тот день был в довольно большом стрессе. А на следующий день у меня уже появились две тысячи долларов — по тем временам большие деньги. И когда я эти деньги принес в редакцию, все очень обрадовались, сказали: «Ой, как вы здорово нас выручили, и программа теперь будет продолжаться». Но у меня появилась мысль: «Интересно… самый низкооплачиваемый ведущий добыл вам денег и еще будет добывать? Нашли дурака».
— И тут вы подумали, что вас держат за дурака. И что вы сделали?
— Я больше всего на свете любил свою собственную свободу, и чтобы мне только не заниматься бизнесом никаким, никакими деньгами. Но я понял, что надо создавать собственную студию.
— Это было финансово грамотное решение. Но оно, наверное, шло через психологическую ломку?
— Через очень сильную психологическую ломку, и не только мою, но и семейную. Моя жена Татьяна Александровна двадцать пять лет преподавала французский в литературном институте, она была прекрасным педагогом, но я просто вынужден был к ней обратиться: «Танечка, дорогая, эту студию я один не потяну. Поэтому финита твоя Франция, ты уходишь из Литинститута: я буду генеральным директором, а ты будешь исполнительным».
— Значит, она вас любила, раз согласилась на такое.
— Так, девушка… Жить со мной не любя совершенно невозможно. И я бы не сказал, что это смешно.
— Простите…
— Вот такой я добрый человек, что жить со мной можно, только сильно любя. Но я понял, что я, во-первых, попал в чудовищное положение — денег нет, студию надо открывать. Что же делать? Понятия не имею. И вот на первые деньги, которые получила наша маленькая студия, я купил себе две машины.
— Но, кажется, это не очень финансово грамотно…
— Это очень финансово грамотно…
— У вас мало денег, вы не знаете, где их взять для студии, и покупаете не одну, а две машины. Что же в этом от финансовой грамотности?
— Одна машина была подержанным и дешевым внедорожником, по-моему, ему было девять лет. А другая машина — тоже совсем не свежая, но представительского класса. Вот такое у меня было бизнес-решение.
— Все равно не понимаю, как покупка двух старых машин помогла бизнесу…
— А она придала куража. Понимаете? Кураж появился. Я сел за руль
и почувствовал свое благосостояние.
— Поняла! Это облегчило вашу психологическую ломку, вы купили себе по сути средство почувствовать себя бизнесменом!
— Естественно. Видите, как вы все хорошо понимаете. А я с вами только соглашаюсь.
— А в тот день, когда вы понесли две тысячи долларов в студию, почему вы не захотели оставить их себе? Это был такой порыв — спасти свою передачу? Вы же тогда еще не собирались становиться производителем.
— У меня не было выхода. Мы уже отобрали для передачи детей, и она должна была быть снята. Машины я купил не на эти деньги. Те две тысячи полностью ушли в студию.
— Значит, вы увидели, что люди радуются тому, какой вы добытчик, и вы почувствовали себя ослом… Простите!
— Да за что же я должен вас прощать? Вы мне сделали комплимент или невнимательно меня слушали. Я же вам сказал, что как автор и ведущий я был дешевле осла. А когда я почувствовал себя ослом, вознесся над автором и ведущим.
— А когда вы почувствовали себя богатым человеком?
— Вот когда купил те самые две машины. Я не понимал, что будет со мной дальше происходить, но я их купил. Хотя я забыл вам рассказать, что богатым почувствовал себя еще во время перестройки. По моей повести и по моему сценарию был снят фильм «Шут». Прокат у нас был небольшой — всего семь
с половиной миллионов кинозрителей. «Маленькая Вера» тогда собрала шестьдесят. Но я получил довольно большие потиражные, на них можно было хорошо жить.
— И что вы с ними сделали? Во что-то вложили?
— Нет. Мы с женой больше всего любим тратить деньги на путешествия. Мы двадцать лет жили в однокомнатной квартире, она практически все время находилась на кухне, потому что моя профессия предполагает сидение за столом и писанину. И когда у нас появились первые деньги, мы могли бы купить квартиру, но потратили на поездки за границу. На то, чтобы посмотреть мир. И жили мы в дорогих отелях.
— Не финансово грамотно…
— Абсолютно неграмотно. Но и мы — абсолютно финансово неграмотные люди.
— А потом вы купили квартиру побольше?
— Купили. Но могли бы купить квартиру гораздо лучше, чем ту, что купили, если бы не путешествовали.
— Но впечатления бесценны?
— Можно и так сказать.
автор: Марина Ахмедова
специально для рубрики «Звездные истории»
фото: Студия Юрия Вяземского «ТВ-Образ»
